Отсутствие программы есть тоже программа. В программных шестидесятых Евгений Аблин явился выразителем именно этой точки зрения. Это особая, либеральная позиция, в значительной степени более западноевропейская, чем отечественная. Но только в России, в «исполнении» российского художника, она достигает своего максимума и позволяет творцу получать от своего искусства только удовольствие и радоваться жизни, несмотря на то что его окружает. Я бы не рискнул оценивать Аблина по одной или нескольким станковым вещам. Должно представить себе все архитектурное и жизненное пространство этого человека, чтобы понять степень его независимости от обстоятельств, от идеологии и порой... от себя самого.

2001

В пространстве своего времени. Аблин

Если не ошибаюсь, 1981 или 1982 год. Мадрид. Испания. Женя захотел выпить соку. И через мгновение выскочил из открытой двери маленького кафе, выражая на своем благородном красивом лице то ли растерянность, то ли глубокую озадаченность. «Вань, посмотри, что там написано?» - «Жень, я вроде, не силен в испанском». Аблин, с присущим ему, может быть, даже немного демонстративным свободолюбием, захотев попить, нырнул в первую попавшуюся открытую дверь под интернациональной вывеской «CAFE». Нырнул и попал тут же в плотное окружение всех оттенков голубого. От голубого до синего. Франко, видите ли, помер. Распустились тут. Это теперь, когда все смешалось в нашем мире, и уже не разберешь, кто есть кто, и вообще, откуда берутся дети, начинаешь привыкать к подобным диковинам. А тогда, совсем недавно, такие откровения могли вызвать шок у нормального человека мужского пола с откровенно розовой ориентацией. Тем более, у человека советского.

Познакомились мы еще в самолете. Познакомились, подружились и перешли на ты, не смотря на разницу в возрасте. Женьке вообще было свойственно мгновенно сокращать дистанцию. Имя его я слышал многократно и раньше, среди достойнейших персонажей в нашем ремесле. Особенно часто упоминала Аблина Клавочка (К.А. Тутеволь), у которой я имел счастье учиться в Суриковском институте. Их мастерские были рядом, через стенку, в высокой башне сталинского дома. Но до нашего путешествия в Испанию он так и оставался для меня, достаточно молодого члена секции монументальной живописи Московского Союза Художников, неким туманным мифом. На деле этот симпатичный, я бы даже сказал красивый человек, небольшого роста, оказался невероятно общительным и веселым. Он обладал неисчерпаемым запасом внутренней свободы. Позже мне несколько раз приходила в голову мысль, что Женя порой бывал свободен и от самого себя, когда творческая энергия заносила его в, казалось бы, совершенно немыслимые эксперименты.

Не стану брать на себя труд художественного критика. Скажу лишь, что его работы в архитектуре всегда были неожиданны и грандиозны, а станковые высказывания, будь то живопись или скульптура в самом широком смысле этого слова, несли и несут теперь романтический дух шестидесятых годов прошлого века, полных иллюзий и несбыточных ожиданий. Того времени, когда и сформировался творческий организм мастера. Даже в том случае, когда Женя ни с того, ни с сего стал электрифицировать некоторые свои холсты, его эстетика оставалась в счастливой и драматической эпохе оттепели. Рискну предложить метафору. Аблин был человек – оттепель. Во всех своих проявлениях: в характере, в образе жизни, в отношении к близким и друзьям, во всем. Его неисчерпаемый оптимизм устоял даже тогда, когда в постперестроечные времена безвозвратно рухнули сытые условия для нашего монументального ремесла. Женя неожиданно приезжал на своей старенькой дребезжащей красной восьмерке к нам в имение в Жаворонках и привозил с собой веселье и, даже казалось, хорошую погоду. Мы тоже частенько навещали их с его милейшей супругой Женечкой, с которой они прожили, наверняка, счастливую жизнь. Дом Аблиных на Николиной горе, в самом начале крутого спуска к Москве-реке надолго оставлял в легких неповторимый аромат старых дач, шум верхушек высоких сосен и терпкий запах цветущей полыни. Мы подолгу рассматривали новые изделия хозяина в простенькой дощатой мастерской, воздвигнутой им среди деревьев. Всегда новые и всегда спорные. Но такой уж это был художник. Я воздержусь от оценок. В конце концов, наш скорбный труд не есть способ соискать чьи-либо оценки. Это образ жизни. Это бесконечные попытки подобрать нужные слова для доверительного дружеского разговора.

Я благодарен Жене Аблину за то, что мы совпали на этом свете, за то, что мы были дружны. Я любил этого человека и теперь дорожу памятью о нем.

2017