Монументального искусства ждали. Город стремительно обновлялся, районы хрущевок росли как на дрожжах, вырубая в почерневшей обветшалой и обносившейся Москве всё новые пространства. И поначалу радующие белые стандартные коробки начали раздражать своей однообразной убогостью. Вот тут-то и произошло первое чудо. Глубоко под землей Москва хранила свои сокровища и то, что хотелось бы видеть в городе, уходило в недра земли. Благодаря Метро страна сохранила массу художественных практик, а художники получали возможность контакта с миллионами зрителей. Нужно было усилие для того, чтобы из-под земли оно выскочило наружу. Знаком этого стремленья стал красавец мост на Ленинских горах. Откуда-то из преисподней поезда вырывались в облака, перелетая через Москву-реку. Вместо стен – окна с лучшими росписями, какие можно было только себе вообразить. Эскалатор оказался снаружи и, поднимаясь все выше, глаз радовался красоте чудо-города. Дух переполняло от смены впечатлений, но тут происходило главное, невиданной красоты белокаменный дворец сияющий звенящими красными, желтыми, синими красками, выросший среди мощных изумрудных деревьев, давал начало новому проспекту – проспекту надежд и мечты. Одним из кудесников, сотворивших это чудо, был Евгений Аблин – художник, человек смотрящий на мир широко раскрытыми глазами, с ясным умом и хорошо устроенными руками, в которых и рубанок, и кровельные ножницы, и кисти убедительно раскрывают свои возможности. Путь в профессию поражает простотой и ясностью его эстетических пристрастий. Ковры, ткачество, орнамент – северная живопись. Леже, лубок, дорожные знаки, плакаты по технике безопасности на железных дорогах – Дворец пионеров. Брусчатка на Красной площади – СЭВ. Керамика и изразцы Бухары, Самарканда – Ташкент. Горько сожалею о несостоявшихся проектах в Волоколамске. Нужно было устроить городской парк. Обычно, приезжая в незнакомый провинциальный городок сразу идешь в парк – это визитка города, там есть вся сокровенная китчуха, умиляющая художника, от ежегодно перекрашиваемых Павликов Морозовых до героических вазонов, фонтанов и девушек с вёслами.

- Женя, неужто ты посягнёшь на эту милую красоту?

- Зачем, с ней надо сотрудничать её же средствами, – и лучистая улыбка скрыла лукавство его глаз. И он начал выдавать свои завиральные идеи. В ход пошло кровельное железо, из которого стали сооружаться многочисленные персонажи окружающей нас среды: мужики за любимым профессиональным занятием – попиванием пива, игра в домино, травля анекдотов в курилке, незатейливая порнушка русской бани, возвышенные герои народного эпоса: Гагарин и Терешкова, Марчук, играющий на гитаре, орлята, которые никак не могут научиться летать и прочая, прочая, прочая. Он хотел профессионально организовать пространство для новых творческих инициатив, чтобы его скульптуру каждый раз перекрашивали в новую краску, чтобы на ней писали непотребную матерщину, чтобы она облуплялась и, старея, молодела, врастая в повседневную жизнь города. К сожалению, проект сорвался и Женя соорудил только одну из запроектированных скульптур в станковом варианте. И не из толстого стального проката, как хотел, а из вагонки, этого уникального материала столыпинских вагонов, но я помню, сколько энтузиазма она вызвала на громадной выставке в Манеже, начиная с искусствоведов и художников, и кончая самыми простыми зрителями, казалось бы, случайно забредшими в эту храмину современного искусства. Со временем, от больших глобальных проектов его творчество переместилось в среду сокровенных интимных композиционных построений. Наши дачи были рядом, мы постоянно были в контакте и частенько творчески сотрудничали друг с другом. Очень любопытен был опыт работы с трафаретами. Часто один и тот же трафарет переползал из одной картины в другую, но с разными смыслами и качествами. Женя от написания картины переходил к покраске и конструированию стального пространственного сооружения. В живопись вводился предмет, фактура, объём. Краска переползала на раму, словом, его монументальные игры с объёмом и пространством стали воплощаться в живописных объектах. Вначале, когда он активно перемещался по речке, по городам и весям, окружавшим нас, поводом для создания произведений являлись впечатления, которые он выносил из этих походов, то есть реакции из вне, очень скоро это сменилось на реакцию из себя и в себя. И тут началось самое интересное: работа с предметом, с пигментом, с автомобильной эмалью, переживание материала, его фактуры, веса, осязательное, как у детей, через руки, минуя глаза, ушами, ноздрями через запах, постижение природы вещи, небольшой частицы мироздания, неразрывно связанной с Космосом, принадлежащей Космосу.

Всё чаще возникал вопрос о корнях и желание исследовать истоки своей судьбы, своего положения во вселенной. Во время своей поездки по Израилю мне удалось отснять на видео наши перемещения с севера на юг и с запада на восток. Пустыни, по которым Моисей тридцать лет водил евреев и соляные столбы Мёртвого моря во время Содомского греха. Тивериадское море с мозаиками Рима, греческим монастырём, пещерами Ильи-пророка и Марии Магдалины, гору Фавор, дороги, которыми ходил Христос. Женя попросил меня показать эти записи. Боясь утомлять его, я спросил, может быть, не следует смотреть всё подряд. Он очень настойчиво хотел видеть весь отснятый материал. Все исхоженные тропы страны, о которой он думал, и где желал бы побродить сам. Мы смотрели одну кассету за раз и на следующий день продолжали просмотр. Очень интересовали его лица людей, их типаж. Однажды он спросил, есть ли люди, похожие на него. Мне припомнилась реакция Василия Васильевича Розанова – крупнейшего собирателя древних монет. Оказавшись в Италии, он разглядывал лица людей, особенно прелатов, и с удивлением узнавал в них своих любимых тивериев, веспасианов, аврелиев, неронов, августов, цезарей, помпеев – лица в мельчайших чертах ему знакомых – фу, дьяволы, точно воскресли! Женя от души хохотал по этому поводу.

Последние усилия стареющего и, увы, слабеющего художника отличались исключительной продуктивностью, дерзновенностью устремлений, экономностью в выборе средств и максимальной образностью. Вместе с ним в мастерской находился молодой таджик, помогающий присматривать за дачей и по двору. Женя иногда просил его помочь что-то привинтить, приклеить, обстругать, но со временем стал поручать ему и более сложную работу. Тот стал выкрашивать большие куски поверхности, и работа пошла, ну совсем как у Матисса для Барнса, когда громадные плоскости «Танца» вымазывал маляр альфрейщик. Последние часы жизни исключительно эмоциональны и содержательны. Женя очень любил солнце, прекрасные вина, водочку с мороза, хреновушку с мёдом, которую я научился делать в одном из ресторанов Церетели, и молоденьких прекрасных женщин, которыми бескорыстно любовался. Над кроватью висела одна из последних картин – «Сусанна и старцы». В Сусанне угадывалась его последняя любовь, в старцах – Женя. К вечеру пришли в гости соседки: озорницы, проказницы, хохотушки и прелестницы – и среди этой благодати, в высшие мгновения земного рая, художник отправился в лучший из миров на встречу с Богом.

Женя в молодости был огненно-рыжим – то ли Ван Гог, то ли ковёрный из цирка на Цветном бульваре. В среде художников он не то чтобы был приметен, его сразу было видно, ничего более яркого, чем он, вокруг не было. Его приветливое дружеское лицо притягивало к нему, а острый ум делал беседы с ним желанными. Видимо удачно заложенная генетика помогла ему в творчестве сделать то, что у него получилось: замечательные сооружения в городах, чудные интерьеры во дворцах, и изумительную живопись в мастерской, которой по судьбе быть в музеях.